Неточные совпадения
В глазах родных он не
имел никакой привычной, определенной деятельности и положения в свете, тогда как его
товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый, из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Конек его был блестящие связи, которые он
имел частию по родству моей матери, частию по своим
товарищам молодости, на которых он в душе сердился за то, что они далеко ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком гвардии.
Консул, [Консул — старший из бурсаков, избираемый для наблюдения за поведением своих
товарищей.] долженствовавший, по обязанности своей, наблюдать над подведомственными ему сотоварищами,
имел такие страшные карманы в своих шароварах, что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся торговки.
— Мне его по знакомству старый
товарищ высылает, — поспешно проговорил Василий Иванович, — но мы, например, и о френологии [Френология — псевдонаука о зависимости психики человека от наружной формы черепа.]
имеем понятие, — прибавил он, обращаясь, впрочем, более к Аркадию и указывая на стоявшую на шкафе небольшую гипсовую головку, разбитую на нумерованные четыреугольники, — нам и Шенлейн [Шенлейн, Радемахер — немецкие ученые, медики.] не остался безызвестен, и Радемахер.
— Я сам — неудачник. Трижды ранен, крест
имею, а жить — нечем. Живу на квартире у храпоидола… в лисьей шубе. Он с меня полтораста целковых взыскивает судом. На вокзале у меня украли золотой портсигар, подарок
товарищей…
А этот,
товарищ Яков, — что такое он?» — Незаметно для себя Самгин дошел до бульвара, остановился, посмотрел на голые деревья, — они
имели такой нищенский вид, как будто уже никогда больше не покроются листьями.
— Вот что-с, — продолжал он, прихмурив брови, — мне известно, что некоторые мои
товарищи,
имея дела со студенчеством, употребляют прием, так сказать, отеческих внушений, соболезнуют, уговаривают и вообще сентиментальничают.
Как, однако, ни потешались
товарищи над его задумчивостью и рассеянностью, но его теплое сердце, кротость, добродушие и поражавшая даже их, мальчишек в школе, простота, цельность характера, чистого и высокого, — все это приобрело ему ничем не нарушимую симпатию молодой толпы. Он
имел причины быть многими недоволен — им никто и никогда.
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый
товарищ и отказаться поэтому даже не
имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.
— Нет, ничего. Я сам увижусь. Мне жаль Лизу. И что может посоветовать ей Макар Иванович? Он сам ничего не смыслит ни в людях, ни в жизни. Вот что еще, мой милый (он меня давно не называл «мой милый»), тут есть тоже… некоторые молодые люди… из которых один твой бывший
товарищ, Ламберт… Мне кажется, все это — большие мерзавцы… Я только, чтоб предупредить тебя… Впрочем, конечно, все это твое дело, и я понимаю, что не
имею права…
Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того
имел несчастье окончить курс в гимназии с золотой медалью и в университете получить награду за свое сочинение о сервитутах по римскому праву, и потому был в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему еще способствовал его успех у дам), и вследствие этого был глуп чрезвычайно.
Сенаторы и
товарищ обер-прокурора не улыбались и не торжествовали, а
имели вид людей, скучающих и говоривших: «слыхали мы много вашего брата, и всё это ни к чему».
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может
иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что
товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он знает, что
имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Речь
товарища прокурора, по его мнению, должна была
иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но это ничего не значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же
товарища прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Переходы от двадцати до тридцати верст пешком при хорошей пище, дневном отдыхе после двух дней ходьбы физически укрепили ее; общение же с новыми
товарищами открыло ей такие интересы в жизни, о которых она не
имела никакого понятия.
Знаменитости сильно рассердились бы, если б
имели время рассердиться, то есть, переглянувшись, увидеть, что, дескать, моим
товарищам тоже, как и мне, понятно, что я был куклою в руках этого мальчишки, но Кирсанов не дал никому заняться этим наблюдением того, «как другие на меня смотрят».
— Как не знать, ваше сиятельство; мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был как свой брат
товарищ; да вот уж лет пять, как об нем не
имею никакого известия. Так и ваше сиятельство, стало быть, знали его?
«Мы уверены, что Гарибальди поймет настолько обязанности, возлагаемые на него гостеприимством Англии, что не будет
иметь сношений с прежним
товарищем своим, и найдет настолько такта, чтоб не ездить в 35, Thurloe Square».
Прошло с год, дело взятых
товарищей окончилось. Их обвинили (как впоследствии нас, потом петрашевцев) в намерении составить тайное общество, в преступных разговорах; за это их отправляли в солдаты, в Оренбург. Одного из подсудимых Николай отличил — Сунгурова. Он уже кончил курс и был на службе, женат и
имел детей; его приговорили к лишению прав состояния и ссылке в Сибирь.
— По какому закону, — сказал мой
товарищ, — обязаны мы вам читать наши пассы; мы обязаны их
иметь и показывать, а не диктовать, мало ли что я сам продиктую.
Вслед за июньскими баррикадами пали и типографские станки. Испуганные публицисты приумолкли. Один старец Ламенне приподнялся мрачной тенью судьи, проклял — герцога Альбу Июньских дней — Каваньяка и его
товарищей и мрачно сказал народу: «А ты молчи, ты слишком беден, чтоб
иметь право на слово!»
Соколовский, автор «Мироздания», «Хевери» и других довольно хороших стихотворений,
имел от природы большой поэтический талант, но не довольно дико самобытный, чтоб обойтись без развития, и не довольно образованный, чтоб развиться. Милый гуляка, поэт в жизни, он вовсе не был политическим человеком. Он был очень забавен, любезен, веселый
товарищ в веселые минуты, bon vivant, [любитель хорошо пожить (фр.).] любивший покутить — как мы все… может, немного больше.
Пестрая молодежь, пришедшая сверху, снизу, с юга и севера, быстро сплавлялась в компактную массу товарищества, общественные различия не
имели у нас того оскорбительного влияния, которое мы встречаем в английских школах и казармах; об английских университетах я не говорю: они существуют исключительно для аристократии и для богатых. Студент, который бы вздумал у нас хвастаться своей белой костью или богатством, был бы отлучен от «воды и огня», замучен
товарищами.
Глава государства Калинин сказал нам изумительную фразу: «Рекомендация Луначарского не
имеет никакого значения, все равно как если бы я дал рекомендацию за своей подписью — тоже не
имело бы никакого значения, другое дело, если бы
товарищ Сталин рекомендовал».
Когда я студентом вступил в общение со студенческими революционными кружками, то я
имел огромные преимущества перед
товарищами по своим философским познаниям и общему образованию.
Ничего общего ни с какими
товарищами моего возраста я не
имел.
Сатира
имела форму «послания к
товарищу поэту», и в ней, под видом лукавого признания чужого первенства, скрывался яд.
Я сказал матери, что после церкви пойду к
товарищу на весь день; мать отпустила. Служба только началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда
товарищи еще стоят на хорах собора, считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые улицы
имели в эти часы особенный вид.
«У нас есть
товарищи, у которых нет прав, положение которых самое худшее в Европе и ожесточение которых тем сильнее, что не
имеет исхода…»
Она
имеет еще ту выгоду, что человек ленивый, старый или слабый здоровьем, который не в состоянии проскакать десятки, верст на охотничьих дрожках или санях, кружась за тетеревами и беспрестанно подъезжая к ним по всякой неудобной местности и часто понапрасну, — такой человек, без сомнения, может с большими удобствами, без всякого утомления сидеть в шалаше на креслах, курить трубку или сигару, пить чай или кофе, который тут же на конфорке приготовит ему его спутник, даже читать во время отсутствия тетеревов, и, когда они прилетят (за чем наблюдает его
товарищ), он может, просовывая ружье в то или другое отверстие, нарочно для того сделанное, преспокойно пощелкивать тетеревков (так выражаются этого рода охотники)…
Все вышесказанное изрек пирной мой
товарищ одним духом и с толикою поворотливостию языка, что я не успел ничего ему сказать на возражение, хотя много кой-чего
имел на защищение ямбов и всех тех, которые ими писали.
Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не
иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему
товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, «может быть, мой
товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди…»
Не нужно вам повторять, что мы здесь читаем все, что можно
иметь о современных событиях, участвуя сердечно во всем, что вас волнует. Почта это время опаздывает, и нетерпение возрастает. Когда узнал о смерти Корнилова, подумал об его брате и об Николае,
товарище покойного. Совершенно согласен с нашим философом, что при такой смерти можно только скорбеть об оставшихся.
При этом случае Иван Иванович просит напомнить вам его просьбу, о которой, по поручению его, писала уже к вам: он желал бы
иметь от вас несколько слов о каждом из его лицейских
товарищей.
Дорогой я
имел утешение обнять многих
товарищей, которые все с прежнею дружбой встретили приезжего, минутного гостя.
…Письмо ваше от 4 октября получил я в Петербурге, куда мне прислала его жена. Там я не
имел возможности заняться перепиской. Все время проводил в болтовне дома с посетителями и старыми
товарищами и друзьями. К жене я возвратился 8-го числа…
— Нет-с, есть. — А повторительно опять тоже такое дело:
имел я в юных летах, когда еще находился в господском доме,
товарища, Ивана Ивановича Чашникова, и очень их любил, а они пошли в откупа, разбогатели и меня, маленького купца, неравно забыли, но, можно сказать, с презреньем даже отвергли, — так я вот желаю, чтобы они увидали, что нижнедевицкий купец Семен Лазарев хотя и бедный человек, а может держать себя на точке вида.
— Что? — встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к
товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам на затылке, а она уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. — Что? В чем дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не
имею против. Пожалуйста…
У него не было близких, сердечных друзей между
товарищами, но его мнения и суждения
имели среди них значительную авторитетность.
Приняв во внимание все вышеизложенное, а равным образом
имея в виду, что казенное содержание, сопряженное с званием сенатора кассационных департаментов, есть один из прекраснейших уделов, на которые может претендовать смертный в сей земной юдоли, — я бодро гляжу в глаза будущему! Я не ропщу даже на то, что некоторые из моих
товарищей по школе, сделавшись адвокатами, держат своих собственных лошадей, а некоторые, сверх того,
имеют и клеперов!
— «Ничего», — говорит. И знаешь, как он спросил о племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против
товарищей?» И когда я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не
имеем!»
— Конечно! Вот что он пишет: «Мы не уйдем,
товарищи, не можем. Никто из нас. Потеряли бы уважение к себе. Обратите внимание на крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши заботы, достоин траты сил. Ему здесь слишком трудно. Ежедневные столкновения с начальством. Уже
имел сутки карцера. Его замучают. Мы все просим за него. Утешьте, приласкайте мою мать. Расскажите ей, она все поймет».
И вот книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов пьет много водки в собрании,
имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосс и все чаще и чаще тяготится и службой, и
товарищами, и собственной жизнью.
Он не вошел в душу Степана, но невольно задался вопросом: что у него в душе, и, не найдя ответа, но чувствуя, что это что-то интересное, рассказал на вечере всё дело: и совращение палача, и рассказы смотрителя о том, как странно ведет себя Пелагеюшкин, и как читает Евангелие, и какое сильное влияние
имеет на
товарищей.
— Конечно-с, мы с ним ездили на лодке, с хозяином-с; это я перед вашим высокоблагородием как перед богом-с… А только каким манером они утонули, этого ни я, ни
товарищ мой объясниться не можем-с, почему что как на это их собственное желание было, или как они против меня озлобление
имели, так, может, через эвто самое хотели меня под сумнение ввести, а я в эвтом деле не причастен.
Я выполнил в Кёльне свой план довольно ловко. Не успел мой ночной
товарищ оглянуться, как я затесался в толпу, и по первому звонку уж сидел в вагоне третьего класса. Но я
имел неосторожность выглянуть в окно, и он заметил меня. Я видел, как легкая тень пробежала у него по лицу; однако ж на этот раз он поступил уже с меньшею развязностью, нежели прежде. Подошел ко мне и довольно благосклонно сказал...
Вообще батарейный командир казался нынче вовсе не таким суровым, как вчера; напротив, он
имел вид доброго, гостеприимного хозяина и старшего
товарища. Но несмотря на то все офицеры, от старого капитана до спорщика Дяденки, по одному тому, как они говорили, учтиво глядя в глаза командиру, и как робко подходили друг за другом пить водку, придерживаясь стенки, показывали к нему большое уважение.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о
товарище его, который пишет рисурс и
имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса, и
имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних
товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более патриотизмом.
«Давно ли ты здесь?» Удивился, что мы до сих пор не встретились, слегка спросил, что я делаю, где служу, долгом счел уведомить, что он
имеет прекрасное место, доволен и службой, и начальниками, и
товарищами, и… всеми людьми, и своей судьбой… потом сказал, что ему некогда, что он торопится на званый обед — слышите, ma tante? при свидании, после долгой разлуки, с другом, он не мог отложить обеда…